О НАУЧНОЙ ОЦЕНКЕ РЕЛИГИИ

Всем известно, что в нашей и других странах когда-то победившего, а затем побежденного социализма резко увеличилось число верящих в бога и усилилось распространение религии и влияние церкви как в руководстве слабыми, несамостоятельными душами, так и в государственных делах, хотя конституция и запрещает церкви вмешиваться в них, а государственным служащим потакать ей. Средства массовой информации и масса публики полагают занимательным и даже респектабельным кокетничать с религией. Научное понимание мира сейчас не в чести, да и научное сообщество сильно ослабело, распылено и официально руководится неграмотными в этом отношении личностями, начиная с президента РАН, и, кроме того, многие предают науку ради конъюнктуры. О массовом издании научно-атеистической литературы и говорить не приходится, зато широким массам назойливо навязывается неограниченное количество религиозной пропаганды, в том числе и через государственные структуры, включая образовательные. На плакатах, символических картинках и заставках, якобы отражающих нашу страну и ее устремления, вместо прежних заводов и пашен сейчас сплошь маковки церквей: естественно, что заводы и пашни - в загоне. Когда-то в Англии овцы пожрали людей, а сейчас у нас церкви пожрали заводы. Наиболее ярким эффектом от вмешательства церкви в государственные дела была, по-видимому, гибель подлодки “Курск” после ее церковного освящения. Нормальным людям остается, подобно Варлааму в корчме на литовской границе, ради самосохранения самим хотя бы по складам разбираться с суевериями и отношением к ним.

А что же говорит по этому поводу наука? Как наука рассматривает такой объект: религию?

А как она вообще рассматривает объект, его природу и сущность?

Тут есть специальные научные требования как по методике изучения, так и по пониманию степени достоверности выводов.

Обычный разговор оппонентов о вере и неверии, о существовании бога и пользе или вреде религии часто сводится к простым обрывочным препирательствам.

1) “Все ваши протесты против бога неосновательны, потому что вы не можете доказать, что бога нет.”

2) “Мы верим в бога, но ведь и вы верите в материю и в то, что бога нет! Вот скажите, вы верите в материальность мира?” - после такого вопроса следует некоторое замешательство. Товарищ понимает, что эти “веры” принципиально разные, но четко и быстро, а возможно и медленно, сформулировать не в состоянии.

3) “Верить в бога - полезно для людей, ибо вера в идеальное возвышает их.” Как говорил Достоевский, если бога нет, то всё позволено!

Ну, во-первых, если бог есть, то тоже всё позволено. Только, возможно, думают, что придется расплачиваться. Однако не во всех религиях одинаково, да и найдутся люди, готовые расплачиваться. С другой стороны, хороши же хваленые верующие, делающие что-то доброе людям по принуждению, а не по истинной доброте и в то же время гордящиеся своей особой, недоступной атеистам приобщенностью к добродетели. И если уж на то пошло, типичная еврорелигия требует поклонения богу и даже ухода от реальной жизни, а не совершения добра людям. Что-то в церковные святые, кажется, не попало ни одного трудящегося.

Во-вторых, и это главное, коренной вопрос даже не в том, полезно ли верить в бога или нет, а есть ли он. Что толку верить, если его нет? К чему доводы о полезности чего-то мистически-идеального, если нет ничего сверхъестественного? Можно к старости от испуга пожалеть, что нет загробного мира, но от сожалений, как заблаговременных, так и запоздалых он не появится. Так что оставим эти уловки примитивной или двойной морали: они приличествуют обманщикам, которые желают, как говорят в среде жуликов, лишь “впарить” жертвам нечто утешительное и успокоительное.

Главный вопрос всё-таки в том, есть ли бог. И тут верующие (и их защитники, которых достаточно среди неверующих) уличают неверующих в том, что все стоят на одной степени правоты: и те, и другие якобы одинаково верят в свою правду. Но это неверно. Отношение к своим правдам и их основания у верующих и неверующих разные. У неверующих основания несравненно шире и глубже, и они, в отличие от верующих, обычно останавливающихся на известных сказках, всегда готовы принять новые доводы.

Так что же говорит наука о методике познания объекта? А вот что.

Есть три важнейших момента в выяснении природы и сущности того или иного явления:

а: правильный, научный алгоритм прояснения картины - это историческое рассмотрение возникновения и развития объекта или явления;

б: при исследовании реальности критерий правильности и доказанности выводов принципиально отличается от аналогичного критерия в математике или в формальной логике и заключается в достижении максимально согласованной картины всего знания, т.е. понимание объекта должно быть естественно встроено в общую картину мира, согласовано с другими знаниями;

в: руководящий принцип согласования и отбора решения - принцип бритвы Оккама: не вводи сущностей сверх необходимых; ясно, что он работает совместно с задачей получения всего согласованного знания.

Начнем со второго пункта, потому что обычно камнем преткновения в “логических” спорах оказывается неверное представление о критерии правильности вывода. О малограмотных людях говорить не будем: они выступают как страдательные объекты, ведомые не теми пастырями или просто суеверными страхами, не проявляя дотошной требовательности и логики в вопросе доказательств и выводов. Речь идет о более “продвинутых” лицах. Однако очень многие образованные люди страдают склонностью к уж-жасной строгости и точности доказательств: вынь им да положь совершенно строгое, абсолютно доказанное доказательство, на меньшее они не согласны ни в какой мере.

Эта требовательность идет от привычки видеть настоящее доказательства исключительно наподобие или прямо в виде математических теорем, которые совершенно определенно заканчиваются точкой. Ничто иное не воспринимается как весомое доказательство. Они требуют полной достоверности: а где тут у вас точка? Если ее нет, то предшествующие рассуждения как будто бы не имеют никакой цены. В математике и формальной логике это верно, а в реальных делах - нет. В математике нечто или доказано, или не доказано, промежуточных состояний не существует. А в реальности те или иные утверждения всегда существуют с той или иной промежуточной степенью достоверности или правильности высказывания или формулировки, и понимать заключения о реальности надо именно в рамках такой системы весов. Вот это-то и не понимается, по крайней мере отчетливо, как важнейший методологический факт.

Дело в том, что в реальности вообще ничего нельзя доказать (соответственно, и опровергнуть) абсолютно строго, как это делается в математике или формальной логике. (На непонимании этого, как говорится, ломались западные недиалектические методологи со своими верификациями-фальсификациями, а также эпистемологическими анархизмами.) В реальности некоторая сумма доводов создает более или менее обоснованное мнение, неслучайное впечатление той или иной вероятности ожидания события, явления или свойства, тем более неслучайное, чем более весомо, комплексно и систематически приведены и скомпонованы доводы. Научное знание о реальности и есть комплекс таких представлений и ожиданий с наиболее обоснованными отличными от нуля и единицы вероятностями (весами) реализации явления.

Тут кто-то воскликнет: ну так, следовательно, нельзя доказать, что бога нет!

Нет, это неверно по существу. Абсолютно строго - нельзя. Но практически достоверно, с достаточной надежностью для практики - можно. Например, с не меньшей надежностью, чем то, что завтра взойдет солнце или что не слишком сильно подброшенный вверх камень через некоторое время станет падать вниз. А ведь неявно как бы представляется, что если не доказано стопроцентно, то альтернативы должны рассматриваться равноценно, их следует ожидать равновероятно. Это коренная ошибка.

Как работает критерий правильности в обыденной реальности? Вот два примера.

Человек ест еду вилкой. Накалывает кусочек и направляет в рот. Разумеется, нельзя доказать, что при очередном таком движении он не попадет себе в глаз, да еще с большой силой. Ну и какова же вероятность, что так произойдет? Неужели 50 на 50? Конечно нет, никто из нормальных людей так не думает и все продолжают пользоваться вилками как ни в чем не бывало. Оцениваемая вероятность указанного травмирования ничтожно мала. И не только на основании нескольких предыдущих благополучных исходов, но главным образом на основании всей предыдущей практики, понимания процесса и оценки хотя бы собственного состояния.

Или пусть нам надо встретить какого-то человека. Где мы будем его искать? Неужели в любом месте, даже, скажем, в пустыне Атакама? А почему бы и нет? Ведь нельзя доказать, что он сейчас на работе, хотя ему там в настоящее время и следует быть, и нельзя доказать, что он не где-то в очень отдаленном месте. Но мы не будем принимать во внимание ничтожно малые, как мы оцениваем, вероятности и в первую очередь позвоним к нему на работу. Вероятности разных ситуаций мы оцениваем не с помощью математических теорем, а на основании обдумывания практики, и не стопроцентно, но часто с вероятностями, близкими к достоверности.

Таким образом, следует отбросить как не соответствующее реальности мнение о полной непригодности неполных доказательств в реальности.

В реальности доказательство тем более весомо, чем в большую сферу реальности оно естественно и всесторонне вписывается. Вот еще пример, иллюстрирующий разницу в типе доказательств в математике и в науках о реальности. Первую свою статью молодой, а впоследствии знаменитый математик Колмогоров написал по статистической обработке результатов археологических раскопок, но ему сказали, что в истории на каждое утверждение требуется не менее пяти доказательств, после чего он оставил историческую стезю в покое. Пять доказательств - это, конечно, было сказано фигурально, просто для приведения в соответствующее чувство решительного и самоуверенного специалиста не в той области на понятном ему языке (возможно, математику и прожектеру в истории А.Фоменко подобного никто не сказал). Но рациональная доля замечания заключалась в требовании широкой и всесторонней оценки и увязанности явления вместо одного формального силлогизма. Разносторонние доводы, удачно поддерживающие интерпретацию анализируемого наблюдаемого явления, в результате поддерживают и источники своего обоснования, так что образуется целая взаимно увязанная и согласованная система представления о реальности и доказательства правильности понимания действительности в целом и в его частях.

Непосредственное отношение к такому пониманию обоснованности имеет замечательное объяснение Гегелем его философским языком разницы между сознаниями сновидения и бодрствования.

“Различие между сном и бодрствованием рассматривается как один из мучительных, так их можно было бы назвать, вопросов, с которыми обычно обращаются к философии? Трудность, которая появляется при различении обоих упомянутых состояний, возникает, собственно, только постольку, поскольку мы причисляем ко сну и сновидения (то есть помимо самого физиологического процесса сна. - В.Г.) и затем определяем представления бодрствующего, рассудительного сознания также только как представления, чем в равной мере являются и сны. При таком поверхностном определении представлений оба состояния, конечно, оказываются совпадающими, так как не рассматриваются их различия; и в этом случае при каждом указании на отличие состояния бодрствования от сна можно будет возвращаться все к тому же тривиальному замечанию, что и состояние бодрствования тоже ведь содержит в себе только представления.

Однако для-себя-бытие бодрствующей души, понятое конкретно, есть сознание и рассудок, и мир сознания, проявляющего рассудительность, есть нечто совершенно другое, чем только картина, составленная из голых представлений и образов? Бодрствование есть конкретное сознание ? взаимного подтверждения каждого отдельного момента его содержания посредством всех других в той же картине созерцания. При этом нет необходимости, чтобы это сознание было отчетливо развито; но эта всеобъемлющая определенность все же содержится и имеется налицо в конкретном самочувствии.” [1] (...которое не содержит памяти об обыденно замечавшихся бы парадоксальностях, указывающих на ненормальность, необычность бытия, - так же, как успешная проверка на согласованность построения содержит в итоге запоминаемое обоснованное удовлетворение при опускании промежуточных конкретностей. - В.Г.)

Я видел сон. В комнате в уже далекие времена к косяку двери была прибита типичная тогда дюралевая вешалка-крючок. И вдруг, когда кто-то коснулся ее чем-то металлическим, она раскалилась до желтого свечения (при этом не плавясь и не обжигая косяка!). Вероятно, там проходил электрический кабель, и при касании металлическим предметом шел ток, нагревавший эту вешалку. При повторных касаниях крючок снова быстро накалялся. Странно было только, что электроцепь не замыкалась. Как же тогда шел ток? И это недоумение продолжалось до пробуждения. Вот тогда и пришло полное понимание той ситуации как набора не полностью связанных картин. Можно было проследить связь разных элементов сновидения с занимавшими меня тогда вопросами, однако их отзвуки соединились обрывочно, весьма случайным образом и как-то локально, не согласованно с широкой картиной, всегда имеющейся в состоянии бодрствования.

Аналогично и осознание превосходства одной теории над другой возникает в усматривании того, что она обеспечивает больший круг взаимного согласования наблюдений и необходимых привходящих обстоятельств. При этом все различные данные и частные теории, а также принимаемые как правила и условия общие положения взаимно подтверждают друг друга. Именно поэтому совершенно ошибочными являются часто встречающиеся предложения явных прожектеров заново, практически с чистого листа переписать более или менее работавшую прежде достаточно общую теорию, например - всю физику или философию. Их построения, поневоле более узкие, не поддерживаются массой других фактических знаний, и являются, выражаясь по-гегелевски, случайными, наподобие сновидений.

Перейдем теперь к бритве Оккама - требованию обходиться в объяснении и описании картин явлений как можно меньшим числом предположений, допущений, параметров, сущностей. Это требование имеет двоякий характер и двойную цель, которые работают в одном согласованном направлении - в направлении большей обоснованности и универсальности (широкой применимости) интерпретации (теории) явления и всего знания.

В принципе можно было бы для каждого факта, каждой экспериментальной точки строить свою отдельную теорию. Да эти факты и сами по себе уже есть в некотором смысле локальные теории: при том-то получилось то-то. Однако такая метода лишает знание об этих конкретных фактах-теориях всякой предсказательной силы на будущее. Уже в соседней точке или в другой момент применимость такого локального “знания” становится по идее нулевой. Желательно, чтобы теории объединяли группы данных, были применимы в разных точках и могли предсказывать с некоторой приемлемой точностью хотя бы в промежуточных точках. Такое единое описание содержит меньше параметров, чем набор отдельных разрозненных описаний. (При допущении неабсолютной точности описания такой порядок обобщения и вообще само познание, как мы знаем по опыту, возможны.) В этом и сила фундаментальных теорий, дающих основание, базис для целых областей явлений и приложений, например, классической механики.

С другой стороны, уместное, естественное вхождение частных теорий в более общие, также минимизирующее количество необходимых “сущностей”, создает взаимоподтверждаемую систему знаний, как бы единую общую теорию. Чем более она широка, тем более достоверна, по крайней мере в своих общих принципах и основаниях, и большей предсказательной силой обладает. Требование вхождения данной интерпретации или частной теории в круг других научных теорий есть, с одной стороны, конкретная реализация известного критерия общественно-исторической практики, поскольку в теориях и обобщается исторически наработанное наукой знание, а с другой - пополнение, расширение и развитие этой практики.

Таким образом, интерпретации, никак не стыкующиеся с остальной массой достаточно хорошо установленных знаний, не имеют предсказательной силы, т.е., попросту говоря, ошибочны. Так сходятся в своем действии второе и третье из указанных выше требований научной методологии - необходимость согласования знаний и принцип бритвы Оккама.

Посмотрим же теперь, что представляет собой религия. Имеем две интерпретации (теории) ее возникновения: одна говорит о ее боговдохновенности (правда, речь идет о немногих мировых религиях, исключая, между прочим, буддизм, в котором бога нет), другая - о порождении (выдумывании) ее человеком. Как разобраться, где истина?

Уже сказано было, что всякое явление надо рассматривать исторически. Не представляет собою исключения и религия. Гегель первый положил конец неисторическому взгляду на религию как на изобретение обманщиков и показал закономерное, неизбежное ее развитие (см. [2]).

Об истории человечества и о верованиях разных времен и народов у нас писали много. Например, в книге А.Д.Сухова “Философские проблемы происхождения религии” [3] хорошо изображена и компактно представлена взору неуклонная последовательность развития религии от анимизма - простого одушевления вещей и природы по собственному образу и подобию - до монотеизма в зависимости от степени производственного развития общества. Становится отчетливо ясно, почему при рабовладении процветал политеизм и почему с возникновением феодализма он стал заменяться монотеизмом - в соответствии со специфическими условиями жизни, отношениями между людьми и потребностями общества. Ничто не происходило само по себе, независимо от жизни людей, всякое изменение жизни сопровождалось изменением представлений о мире, в частности - религиозных представлений, так что возникало, исчезало и еще осталось огромное количество разновидностей суеверий и более развитых верований (что, по-видимому, должно сбивать с толку желающих приобщиться, тем более что проверка вариантов на истинность затруднительна). А само первоначальное одушевление природы человеком представляет собой частный случай обычного, естественного и неизбежного для него экстраполирования (распространения) известных и привычных ему особенностей, характеристик, в том числе своих собственных идеальных, на новые, плохо известные ему объекты. Ведь подобное экстраполирование вообще представляет собой едва ли не самый массовый прием деятельности. Мы экстраполируем в каждый новый момент, действуя на основании полученной до него информации, когда состояние мира уже как-то изменилось. Мы первоначально судим об одних объектах по аналогии со знанием других. (Это всё варианты приложения принципа бритвы Оккама.) Бывает, что иногда при этом существенно ошибаемся, а потом по анализу результатов можем поправляться, но, во всяком случае, без экстраполяции мы вообще не можем существовать.

А раз уж представления об объектах и мире появились, то люди так или иначе опираются на них в своей деятельности, а ошибки могут оказываться временно или постоянно выгодными целым группам людей и потому на определенных этапах не исправляться, а сохраняться, развиваться и усиленно внедряться всевозможными способами.

Отметим, что религиозные построения с течением времени, если можно так выразиться - с их прогрессом, становятся всё менее реалистическими, всё более ненаучными. Если старый анимизм еще представлял собой более или менее вероятную гипотезу, а команда олимпийцев действовала обычно конкретно-физически, только с повышенными по сравнению с человеческими способностями, то последующие крупнейшие религии базируются на совершенно невероятных способностях и чудесах. Столь совершенное, идеальное, причем безинструментальное дистанционное управление сложнейшим, неисчерпаемым реальным материалом вплоть до субатомных элементов, которое предполагается в них - “всё в руце божией”, “карма себя покажет”, “остановить движение дхарм” и т.п. , - вдобавок в течение любого времени - бесспорно невозможно. Что возможно вечно и исчерпывающе? Возможно просто движение, не осмысленное. Осмысленное, целенаправленное, управляемое, всеобъемлющее и совершенное движение невозможно. Наука это хорошо знает.

В этом плане некоторой аналогией религии является астрология. Невежественные попытки предсказывать сложнейшие события, явно определяемые множеством разнородных обыденных факторов, на основании знания лишь немногих параметров положения нескольких светил, к тому же, как известно, слабо на нас действующих, были бы смешны, когда бы от них не становилось так грустно. Так вот из этих двух нереалистических теорий религия гораздо более нереалистична из-за неограниченности ее претензий и отсутствия каких-либо обоснований.

В общем в открывающейся картине появления и существования религии все пункты становятся ясными и понятными. Становится совершенно очевидно, что религия должна возникать обязательно безотносительно к ее истинности, для неизбежного ее возникновения не было никакой необходимости в ее, так сказать, референте - боге. Вся картина свидетельствует о человеческом происхождении, становлении и существовании религии. Нет никакого сомнения, что если бы мы смогли наблюдать на какой-нибудь планете развитие человечества, то увидели бы именно такое, параллельное общественно-производственному развитию и в зависимости от него, возникновение поверий и их развитие до религий - от анимизма до монотеизмов, причем независимо от количества голов, рук, ног и полов у тамошнего населения, лишь бы у них был разум и развитие орудий труда.

Надо отметить, что раздражающая церковных деятелей и многих интеллигентов старая книга Емельяна Ярославского “Библия для верующих и неверующих” отнюдь не является примитивной вульгарно-материалистической, а вполне даже научной и представляет собой именно конкретный, по пунктам показ естественности духа и буквы библейских сказаний для человеческих знаний и отношений того времени. Что тогда те люди знали, думали и желали, то и писали. Науке довольно хорошо известна история создания библии и ангажированность ее авторов вплоть до пророчеств задним числом. Весьма интересна и познавательна в этом отношении книга М.И.Рижского “Библейские пророки и библейские пророчества”.

Утверждение о человеческом порождении религии имеет широчайшую базу в виде как исторических знаний о естественном пути происхождения и развития религии, так и весьма обоснованного материалистического представления о мире. База же версии боговдохновенности чрезвычайно узка: в христианстве она практически оправдывается лишь ссылками на библию и немногие другие менее значительные произведения. Вспоминая гегелевское сопоставление представлений сна и бодрствования, можно сравнить религию именно со сном с его обрывочными, эклектичными, слабо обоснованными и плохо согласованными представлениями.

Всё известное в истории никак не соответствует, опровергает версию боговдохновенности. Идеалистические, сверхъестественные построения не встраиваются в научное знание. Бритва Оккама решительно отрезает представления о реальности богов и божественном внушении религии. И как только человек разумно сопоставит эти два варианта, то у него неизбежно возникнет ясное понимание: “Да конечно религия рождена человеком! как же иначе?! Эти два абстрактно возможных варианта совершенно несопоставимы по реалистичности!” Только, конечно, если он будет твердо руководствоваться не подсознательными страхами, а открытым и честным рассудком, что многим не по плечу или непривычно.

Аналогичное отношение к степени достоверности такого доказательства проводится в “Материализме и эмпириокритицизме”: “...критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления. Этот критерий настолько “неопределенен”, чтобы не позволять знаниям человека превратиться в “абсолют”, и в то же время настолько определенен, чтобы вести беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агностицизма.”

Итак, научное доказательство человеческого происхождения религии существует. Его дает диалектико-материалистическая теория познания. Ее вывод - религия есть ложная ветвь на древе познания. А реально никакая нормальная частная наука никогда не использует в качестве своего инструмента ни бога, ни вообще мистики. Наоборот, если встретилось что-то на первый взгляд сверхъестественное, то это оказывается сигналом о неблагополучии в исследовании, приводит ученых в недоумение и заставляет их искать ошибку или нечто новое естественное до тех пор, пока вся картина не станет вновь достаточно ясной.

Науку не ставит в тупик и даже нисколько не озадачивает и нередкое утверждение, что, якобы, наука и религия имеют дело с разными, непересекающимися мирами, так что наука не может иметь весомого, обоснованного мнения о религии. Тут защитники религии слишком многого хотят: претендовать на знание чего-то, что наука в принципе не может знать.

Во-первых, это их утверждение никак не обосновано, противоречиво и явно надуманно. Никто ведь из приверженцев религии не станет отказываться от влияния сверхъестественного на наш мир, в чем и заключается суть религии. Например, от чудесных (по мнению некоторых) известных явлений. Но разве они происходили в каком-то ином мире, не в том, где мы живем и который как раз и изучает наука? Наоборот, наука и даже более простые исследования открыли естественные причины множества “чудес”. Во-вторых, если же речь идет о чем-то, что совершенно не проявляется и не может проявиться, то о нем нечего и волноваться: бритва Оккама от этой “сущности” нисколько не затупится. Всё, что существует, выражает свое существование в проявлениях, взаимодействиях. Если нечто не может проявить свое существование, то его попросту нет. Наука же может изучать всё каким-либо образом проявляющееся, даже ошибки сознания, страхи и суеверия.

Теперь мы можем сказать, что вместо слепой или гадательной (на всякий случай) веры ученым руководит научное знание - максимально возможным на данном этапе образом обоснованная надежда получать определенный результат, ожидание с представляемой (не случайной) вероятностью достигать цели на основании изученного набора сведений и навыков. Обладание знанием - это не тупая уверенность, а до некоторой степени обусловленные познанием надежда и ожидание, готовые скорректироваться при возрастании знания.

Атеизм из-за приставки “а” несет отрицательный оттенок. Однако ввиду отрицания ложного он в действительности имеет характер положительного знания. И даже широко распространенный вненаучный атеизм имеет основанием разумный, трезвый и здравый взгляд на мир.

Остается сделать несколько замечаний об отношении к религии самих ученых и о распространении религиозности в народе.

Часто в качестве довода о совместимости и даже примирении науки с религией приводят пример Ньютона. Действительно, Ньютон даже занимался теологией. Однако довод этот не так уж весом. Все знают, что ученые настоящими специалистами, достойными уважения и подражания, являются лишь в некоторых частных областях. Посторонние их занятия вовсе не обязательно так же велики, как основные. Тем более во времена Ньютона теория познания, да и сами знания о мире были в довольно-таки зачаточном состоянии. С тех пор наука и человечество выросли из тех штанишек, так что ссылаться в этом вопросе на Ньютона или нечестно, или просто глупо.

Обычно приводимые сведения о религиозности И.П.Павлова и Эйнштейна попросту неверны. Защитники религии используют каждую соринку в свою поддержку. Павлову была приписана религиозность, вероятно, на том основании, что он выступал перед властями с протестом против гонения религии, хотя при этом, отвергая подозрения в личном пристрастии, заявлял [4]: “Я сознательный атеист-рационалист”. И он же резко высказывался против мистики в писаниях некоторых западных ученых.

А вот что писал Эйнштейн 24 марта 1954 г.:

“Конечно, ложью было то, что Вы читали относительно моих религиозных взглядов, ложью, которая систематически повторяется. Я не верю в бога и я никогда не отрицал этого, а ясно это выражал. Если что-то есть во мне, что может быть названо религиозным, то это безграничное восхищение структурой мира, насколько наша наука может обнаруживать ее.”

Но, вернее, дело было даже проще: его образный способ формулировать некоторые идеи относительно природы явлений типа “бог не играет в кости” при оценке квантовомеханической вероятности кому-то слишком прямолинейному, понимающему сказанное буквально, давал повод считать его религиозным, а потом это ошибочное мнение тиражировалось заинтересованными или просто доверчивыми людьми. Этак можно было бы признавать религиозными людей за использование ими слова “спасибо”.

Кроме того, Эйнштейн писал своему старому другу М.Соловину 9 апpеля 1947 г. об основаниях морали следующее:

“Я с большим интеpесом пpочитал Вашего Эпикуpа. Во всяком случае имеется большой смысл в том, что моpаль не должна основываться на веpе, иначе говоpя, на суевеpии...”

А теперь о том, что русский народ якобы по своей природе религиозен.

“Болотов воспроизводит любопытный разговор двух крестьян, который ему удалось подслушать: “Вот, - сказал вздохнувши один: - Живи, живи, трудись, трудись, а наконец, умри и пропади как собака”. - “Подлинно так, отвечал ему другой, покамест человек дышит, до тех пор он и есть, а как дух вон, так ему и конец”. Слова сии привели меня в немалое удивление, но я больше удивился, как из продолжения разговора их услышал, что они и действительно с телом и душу потерять думают. Не мог я далее терпеть сего разговора, но, растворив окно, прикликал их к себе и им более сей вздор врать запретил. Они ответствовали мне, что лучше того не знают и про душу все они так думают, а как я их спросил, разве они про бессмертие души и про воскресение из мертвых никогда не слыхивали, то сказали они мне, что хотя в церкви кой-когда про воскресение они и слышали, но то им непонятное дело и что тому статься невозможно, чтоб сгнившее тело опять встало, а наконец, что им достовернее кажется, что душа после смерти в других людей или животных переселится... Известно, что первое мнение одним только материалистам свойственно, а второму только древние языческие философы учили.” В конце концов Болотов удостоверился, что в народе “едва ли сотого человека сыскать можно, который бы в бессмертие души твердо удостоверен был””.

А дочь Л.Толстого Т.Л.Сухотина-Толстая в своих “Воспоминаниях” написала:

“Пpибавлю здесь то, что я смутно знала, но чему без доказательства не хотела веpить. Это то, что очень pедкий кpестьянин знал о том, кто был Хpистос и какова была его жизнь. А из пpиходивших кpестьянок ни одна не знала о нем ничего.”

Верно оценил степень склонности к религиозности простого русского народа Белинский в своем знаменитом письме к Гоголю:

“По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! ... Основы религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе (иконе. - В.Г.): годится - молиться, а не годится - горшки покрывать.

Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается и с ними... Русский народ не таков; мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме.” [5]

Хотелось бы ему, этому народу, напомнить словами С.Е.Леца: “Те, кто надел на глаза шоры, должны помнить, что в комплект входят еще узда и кнут.”